Красноярский край: театральный разрез
25 апреля 2009 г.

Обещал рассказать про Красноярский край. В начале года случилась поездка по всем театральным городам края. Между городами — стабильно ночь пути, ездили на поездах и на машинах. В Норильск летели местным рейсом из Красноярска — в этот дивный заполярный город нет ни железной дороги, ни автомобильной, только авиасообщение, Северный ледовитый путь и Енисей, когда сойдет лёд. Смотрели все премьеры сезона, обсуждали на труппах, как всегда, в парном конферансе с Олегом Лоевским, встречались с властью. 33 спектакля за 16 дней. Было здорово.

Дальше очень много слов: Минусинск — Канск — Ачинск — Красноярск — Железногорск — Норильск.

Минусинск. Жили в Абакане, столице Хакассии, каждое утро переезжали Енисей и границу между Хакассией и Красноярским краем и въезжали в старый купеческий Минусинск. Театр был основан в 1880-е годы и до сих занимает здание пожарного депо. В тот момент, когда мы были в Минусинске, кинорежиссер Слава Златопольский подводил к премьере пьесу Вячеслава Дурненкова "Экспонаты", которую мы так и не увидели. Легендарный театр Алексея Песегова — театр из малого города, поднявшийся до верхов истеблишмента, получивший "Золотую Маску" и признанный в столице, театр, который обычно ставится в пример как труппа, доказывающая, что провинциальность — понятие самосознания, но не географии, — в этот момент лежал в руинах. Мы видели спектакли неудачного сезона — последствие методичного и бессмысленного развала театра местными чиновниками. Дело в том, что прошлый министр культуры Красноярского края пытался сместить Алексея Песегова с должности главы театра — неугодливые, капризные, конфликтные художники власти только глаза мылят. В театр был поставлен директор, главная цель которого была убрать Песегова — режиссера, который корнями пророс в Минусинском театре, начинал с осветителя, родился в Минусинске, вывел театр на общероссийский уровень. На какое-то время идея министра удалась — Песегов из театра ушел сам. Затем сменился сам министр и Песегова вернули, вновь поменяв директора. Но что делает уволенный режиссер в паузе — заполняет досуг работой. Песегов заключил на полтора года контрактов и поехал по стране ставить спектакли — даром, что слава хорошего постановщика закрепилась за ним крепко. "Черный тополь", сейчас показанный на "Маске", был последней работой Песегова в Минусинске. Паузы в полтора года оказалось достаточно, чтобы и труппу, и театр разъел паралич художественной воли. Все, что мы видели, не подтверждало легенду. Но у нас в руках было объяснение: судьба театра в данный момент времени. Были актерские постановки, были постановки местной красноярской режиссуры - например, артисты зачем-то вытащили на свет божий из журнала "Мурзилка" пьесу Сергея Михалкова "Как медведь трубку курил", жуткого вида и стиля агитку про то, как плохо курить, но хорошо заниматься спортом. Театр ставит эту советскую ересь абсолютно без иронии, всерьез, ни разу не сомневаясь в фальши советской пропаганды. Это напоминало спектакли, оплаченные ГИБДД, — про то, как Енот рассказывает в лесной школе, что надо ходить на зеленый свет светофора на перекрестке и не играть в футбол рядом с шоссе. Были бессмысленные, оттараторенные актерами "Романтики" Ростана. Был по началу интересный гоголевский "Портрет", но потом спектакль ушел в кривизну — в историю о том, как русского художника уничтожил заговор носатых ростовщиков-азиатов. В Минусинске в этом смысле было грустно, но и отрадно — потому что Песегов в театр возвращается, и новый этап со свежими силами не за горами.

Ачинск. В Ачинске театр располагается в красивом здании 1916 года. Но ситуация там тоже безвыходная. Театр обречен работать с местной красноярской режиссурой и совершенно не смотрит, не расчитывает на внешние театральные рынки. Хотя уровень режиссерских гонораров (мы узнавали) вполне допускает, что в театре могут работать ну, скажем, молодые режиссеры из Москвы и Петербурга, не звезды, но мастеровитые, грамотные, уже не начинающие, но хорошо начавшие. Но театр, к сожалению, лишен художественного руководства — опять же из-за подковерных игр во власти — и не смотрит за пределы собственного порога. Ситуация патовая и плачевная: и в Ачинске, и в Канске в сущности есть труппа в которой есть сильные, крепкие артисты, могущие многое в умелых режиссерских руках, но нет в театре пассионария, лидера, безумца храброго и театр вынужден работать только на местный рынок - детские утренники, искрометные комедии, не выходить за рамки вкусов городской публики, не мечтать о гастролях, не пытаться продвинуть театр на внешний рынок, в большой мир. Ну, был детский более-менее приличный "Аленький цветочек", ну бессмысленная искрометная комедия Саймона "Босиком по парку", где сибирские артисты изображают буржуазную жизнь: жена мужа посылает за вином, а он приносит ей бутылку в цветастом подарочном пакете, как на презентации; всё пестрит, все танцуют, поют, веселятся, яркие дерзкие краски. Ачинский артист поставил честно, по-простому пьесу Галина "Конкурс" — с болью, с чувством социальной несправедливости, с героинями-женщинами, которые пришли не победить на конкурсе красоты, а добиться правды от жизни, вытребовать у жизни индульгенцию, свои права. Какая-то местная радость есть — хоть где-то, хоть как-то прозвучала современная интонация, хоть и опять же в бессмысленной мелодраме. Но все равно — ясно же, как тяжело на современную тему выходить. Смешная деталь декорации: действие происходит за кулисами ДК, и задник завален различным театральным хламом. В том числе, к стенке повернут "лицом" бюст Ленина. Ленину стыдно. За нас за всех. Наиболее живой была постановка "Дикаря" Касоны — волнующая сказка о любви, где чудесно играла Маргу Антонина Крупенникова: нежно, тонко, очень по-женски, эротично. О том, что любовь — это работа, о том, что женщина дает мужчине-дикарю культуру и дисциплину, дает ему рамки существования, ограничивая его сексуальный инстинкт. Женщина облекает предметы в символы, в символическую надстроенную реальность. И самая главная жуть в Ачинске — "Зойкина квартира", поставленная номинальным худруком, артистом Красноярского театра, который в театре Ачинска не появляется уже целый сезон — якобы по болезни, которая не мешает ему играть в красноярской антрепризе и ставить спектакли в других театрах (его постановка в Красноярской драме "Молодильных яблок" — та еще псевдонародная вампука, этому режиссеру вообще хорошо дается жанр партийных концертов и массовых зрелищ). И эта "Зойкина квартира" — кромешный ужас. Успех любой ценой. Вместо щемящей интонации уходящей натуры, вместо трагедии времени, бессмысленности проживания — карикатурная авантюрная танцевально-вокальная разлюли-малина. Худрук Ачинского театра ведет свою труппу в пучину бульварного театра, антрепризу московского разлива. Вместо людей — карикатуры, дурики. Чаще всего мы видим театры, где спектакли приглашенных режиссеров хуже, чем спектакли худрука. Редко мы видим театры, где спектакли гостей и худрука одинаково — одинаковы плохи или одинаково хороши. Но редчайший, раритетный случай — когда спектакль худрука на несколько позиций хуже всего остального репертуара. И вот ощущение. Театр достиг своего потолка — дальше играть искрометные комедии уже невозможно. Этот жанр освоен вполне. Нужен прорыв в другие территории, но некому его осуществить. И тут я сразу вспоминаю, что знаю целую толпу безработных голодных непристроенных режиссеров в разных городах необъятной страны. Но кто же рискнет заполнить пустоту неизвестностью?

Канск. В общем ситуация примерно та же: театр работает только на внутренний рынок. Ситуация лучше, чем в Ачинске. Все-таки есть худрук Андрей Луканин, работающий, серьезный, по призванию педагог. Поставил лучший спектакль в этом сезоне в Канске, и довольно прилично, цельно - "Подсобное хозяйство" с интересными актерскими работами: хороший Хруст (Игорь Омельченко) и хороший, суровый Бес (замечательный артист Олег Мичков). Есть там интересная деталь: ближе к финалу, Хруст в разговорах с Бесом "превращается" в Новикова, начинает заимствовать его интонацию. Ну и вообще, хоть какое-то представление о современности, хоть какое-то ощущение сегодняшнего дня, сегодняшней боли. А в остальное ерунда страшная: бессмысленная русско-цыганская залихватская залипуха "Женитьба", пару тяжких детских утренников и вездесущая бессмысленная "Памела, или Как убить старушку". И еще надежда: в театр пришел новый директор, артист Красноярского ТЮЗа Владимир Мясников, который очень хочет что-то изменить, как-то ситуацию поменять, куда-то вырваться. Пока идей немного, но это только начало работы — главное, что есть это желание реформ и неостывающая потребность в тщеславии.

Красноярск

Театр драмы. Вот это настоящий театр. Разительный контраст с остальными театрами края. Красноярская драма — прекрасный, показательный театр, лучший в своем регионе и претендующий на звание театра в нестоличной России с самой внятной художественной идеологией. Здесь полноценно и многотрудно работает Олег Рыбкин — московский режиссер с родословной и столичными связами. Работает упорно, вгрызаясь в глубину, без ощущения, что приехал на пару лет денег заработать. Красноярская драма смогла решительно и крепко взяться за освоение новой территории современной пьесы: малая сцена отдана полностью новым текстам, а театр проводит эффективную лабораторию «ДНК — Драма новый код», став еще одним питомником новой эстетики в глубине России.

Олег Рыбкин прекрасно "осел", у него чудные отношения с элитной, отобранной труппой, чудесные отношения с директором, завлитом. Прямо не нарадуешься. И художественный результат огромный. "Трамвай "Желание" (написал большую рецензию в ПТЖ) — сильный, золотомасочного уровня спектакль. На сцене — два рояля и два тапёра нарезают джазовые и блюзовые вибрации, которые действуют на Бланш как музыка, расстраивающая сознание, как капли на воспаленный мозг. Второй акт Людмила Каевицер (в Москве она играла Машу в "Чайке") играет как будто в технике современной хороеграфии — рвано, нервно, полупьяно. Это спектакль в общем-то про диалог Бланш и Стэнли. Бланш — разрушительница по природе, она разрушает семью, в ее душе живет пустота как следствие опустошенности, выхолощенности. Она как память компьютера "обнулилась", когда переполнилась противоречивыми эмоциями, конфликтами и психозами. Она не может справиться сама с собой и транслирует свою деструктивность в мир. Рафинированная, изысканная дворянка, Бланш чистоплюйка и эгоистка, ей совершенно плевать на тех, кто рядом. Стэнли — никакая не обезьяна и не фашиствующий молодчик, а прекрасный воин, знающий один закон выживания — любовь и хлеб надо у жизни отвоевывать. Когда он понимает, что Бланш разрушила его крохотное счастье, его крохотный мир, он воет и падает в обморок от осознания того, что мужик больше в доме не хозяин. В финале между ними — никакое не насилие, а страстный, красивый секс. Бланш беззастенчиво соблазняет мужика, вышагивая в изящной ажурном белье, пьяная, доступная, а для Стэнли, измученного годичным присутствием чужого человека в его доме, секс нужен как последняя степень унижения женщины — растоптать, унизить, присмирить. В такой версии несколько подвисает финал с его знаменитым: "Я всегда надеялась на доброту первого встречного", но энергетика спектакля такой силы, что артисты справились и с этим.

"Ночь ошибок" как бы по Оливеру Голдсмиту. Ну это просто феерия. Привез бы в ЦИМ, если б помещался спектакль в нашу коробочку. Рыбкин сделал качественный развлекательный спектакль, вернее даже так — развлекательное шоу нового качества. От пьесы почти ничего не осталось. Только фабульный каркас. По театру ходит легенда, что название было выбрано наобум, резко, когда с ножом к горлу пристали. Назвал первое попавшееся. Потом Олег почитал и ужаснулся. И поставил — на сопротивление материалу. Надо сказать, что я его понимаю. Если сегодня пьесу читать, она покажется костлявой, чёрствой, сухой — думаю, этот канцеляризм письма — проблема советских переводов, иссушенных, стерилизованных, матовых, чопорных, лишенных остроты. А у Олега — дерзкий, хулиганский, сексуальный спектакль. Еще до появление "Стиляг" Рыбкин угадал тренд эпохи — 1970-е, период между английским панком (именно поэтому Тони Ламкин — это копия Сида Вишеза) и началом английской поп-музыки. На сцене крутятся диски. Яркие костюмы, флюоресцентная латексная кожа, черные чулки, немыслимые парики и огромные очки со стразами. Малиново-зеленый рай "Желтой субмарины". Такое прощальное сияние эпохи, наркотический экстаз, наркотический эксапизм, клубная музыка — диджейский сет из дискотеки 1970-х, подобранной Олегом, кстати говоря, с исключительной грамотностью — ни одной заезженной мелодии, но все мелодии отражают эту славную эпоху — от Sex pistols до Baccara, от Deep Purple и Jefferson Airplane до ABBA. И, кажется, англичанин Голдсмит даже очень причем — потому что главный конфликт пьесы — старомодное/модерновое, чопорное/раскрепощенное - очень характерен для нашего времени: агрессивное наступление молодежи, экспансия новых вкусов на остатки советских представлений. Старый и обманутый всеми Хардкасл (чудесная роль Александра Истратькова) — это такой советский недоумевающий парторг, который не заметил, как изменилась эпоха и что 50-летние обязаны выглядеть как 20-летние, как сказано в пьесе. Фантастически поставлены танцы, свет, изумительная декорация Ильи Кутянского (напоминает, его же работу с Рыбкиным в Новосибирске — "Ивонна, принцесса Бургундская"). В финале Тони Ламки поет живьем песню Лагутенко "Мы кораллы" — и в самом деле, они вот такие, красивые, свежие, роскошные, молодые, сексуальные кораллы. Чертова богема. Красноярской драме удалось то, что удается немногим: очень часто видишь, как мучительно и коряво артисты целого ряда театров "берут" современную тему, современный бешеный ритм, современный стиль. Чаще всего выходит пародия на современность с остатками перестроечного представления о современности. Здесь очень точное попадание в эпоху — прощальное свечение перед катастрофой, яркие наркотические мультики как бегство от реальности в мир иллюзий, грез и фантасмагорий, последняя болезненная вспышка красоты. Более того, это какой-то принципиально новый подход к юмору. Когда в театре сегодняшнем пытаются насмешить, это, как правило, какая-нибудь замшелая искрометная комедия, где сибирский артист изображает западных людей с сигарами и виски, с ногами на столе. Такой советский телевизионный водевиль. А тут революция в принципах комизма — ну проще всего это почувствовать, если вспомнить, какое впечатление производил ранний "Комеди клаб" перед лицом "Аншлага".

Еще в драме был замечательный спектакль Юры Муравицкого. И, как ни странно, это пьеса Рэя Куни "Чисто семейное дело". Вот первый раз после "№ 13" мне Куни понравился, хотя шел я на спектакль заранее обреченно. Артисты заставили меня смеяться. Чистенько, аккуратненько, никакой пошлости, никаких анально-туалетных шуток. Это новая пьеса Куни, и для меня здесь в его драматургическом письме случилась "революция". Куни и его учитель Камолетти мыслят ведь абсолютно шаблонно, обслуживают одну и ту же схему комизма. Все пьесы имеют твердую, неменяющуюся стуктуру: главный герой живет двойной жизнью, обстоятельства требуют, чтобы он всем врал и всем врал разное, чтобы его не разоблачили. В какой-то момент, когда герой № 1 завирается совершенно, он находит героя № 2, которому передает всю правду и просит помочь. Герою № 2 оказывается еще сложнее. Плюс немножечко гомосексуального юмора. Плюс труп или болезни, на которыми можно посмеяться. Плюс мужик в женской одежде. И финал — разоблачение, в которое никто не верит. Всё. Вот и вся схема . Но в пьесе "Чисто семейное дело" появляется новый персонаж, новое амплуа и новая система взаимоотношений. Появляется зритель. То есть, персонаж, который наблюдает за суетой на сцене, ни во что не вникает, только комментирует, ему единственному всё безразлично. Он смотрит на коллизии как на спектакль. Получается эффект "театра в театре", и это страшно интересно, как меняются у Куни обстоятельства игры — то есть, ну буквально школа драматургического мастерства. И у Муравицкого чудный актер на эту роль — Павел Семенихин, получил премию за лучший эпизод.

"Там, вдали" по пьесе Кэрилл Черчилл у Олега Рыбкина — просто неудача. Получился какой-то кукольный мир вместо ощущения подлинности.

И замечательный, интересный, весомый "Похороните меня за плинтусом", поставленный Алексеем Крикливым. Здесь многое интересно. Крикливый ставит не просто историю Павла Санаева, он находит в ней объединительный сюжет о советском детстве, о приметах советского детства — многое почти документально воссоздано. Возникает конфликт между образами счастливого детства, запечатленными в фильмах и музыке эпохи 1980-х и ущербным, нищим, трагическим детством Саши Савельева. Вот весельная музыка из кино, и вот нищая, ущербная, убогая реальность. Реальность — не киношная, своя, чужая. И даже когда вспоминается такое детство, больно. И одновременно это детство, которого никогда больше не будет. В финале Саша Савельев залезет под стол и будет выглядывать на свою родню, как затравленный зверь из клетки — появляется чувство мести, которое безусловно водило рукой Павла Санаева, когда он писал свою горестную и обидную книгу. Совершенно грандиозная роль Бабоньки (Галина Саламатова) — ни разу не обаятельная, скверного характера, тяжелая, грузная сварливая старуха, чертова бабушка. Но её финальный получасовой монолог перед закрытой дверью дочкиной квартиры — это невероятное сильное театральное откровение. Актриса выходит на почти античный конфликт и почти античный уровень осмысления проблемы семьи, где никто не виноват, но никто и не слышит друг друга. Две женщины разрывают ребенка на части, уничтожая его самость. Рок, судьба, неразрешимые противоречия, которые окончится могут только смертью соперниц. Вобще, это поступок для театра — взять в работу эту смешную, но многотрудную, мучительную и кровавую книгу. Санаев описывает поистине невыносимые страсти и на спектакли горло перехватывает от невозможности справиться с будоражащей житейской ситуацией. Нет выхода, кроме как принять удар судьбы. Есть и еще одна важная тема для Крикливого, исповедальная — у человека театра никогда не будет нормальной человеческой семьи. Человека искусства обречен на страдания, которые тот пережигает в топке своего творчества. Семейная неурядица, неустроенность дома - крест творческого человека. Мать явно завидует и ревнует к дочери: и потому что дочь реализовала мечту матери — стала актрисой — и потому что она эту мечту растоптала — стала неудачливой актрисой. Эта сальерианская тема (а Сальери они оба, Моцартов нет) пронзительна и серьезна. И у матери (тоже замечательная работа актрисы И. Ивановой) психоз недовоплощенности. Ей чтобы созреть, чтобы довоплотиться, нужно отнять ребенка у матери, а значит убить мать в себе и убить мать физически. Что собственно и происходит. Чтобы повзрослеть, нужно уничтожить мать.

Театр кукол. Видели страшную лабуду, поставленную до Сергея Иванникова — и вспоминать не хочется. А то, что увидели при новом худруке Иванникове — новой звезде российских куколок, — я уже написал здесь, после его же "масочного спектакля". Иванников — главное впечатление после Рыбкина.

ТЮЗ. Театр, по-моему, в тяжелом состоянии. Полное отсутствие творческой инициативы, каких-либо желаний, поползновений. Полные залы детей — что еще нужно, чтобы жить преспокойно. "Не в свои сани не садись" Сергея Дмитриева — типичная бессмысленная разлюли-малина с этнографией, танцами, актерами-кузнечиками, кряжистыми, крякающими. Чистое недоразумение. Фальшиво, ненатурально, водевильно, веселенько-развлекательно про XIX век. А вот "Аладдин и волшебная лампа" киевского режиссера Юлии Маслак — это было интересно. С драматической стороны слабенько совсем, инсценировка такая старомодная-велеречивая-многословная, но все равно с точки зрения формы крайне увлекательно. И, прежде всего, украинский художник Юлия Зауличная. Имитация старинного арабского города. Условная Бухара — множество арок и узких проходов. Фактура "стен" и "проёмов" — тряпки, но с ощущением жёванности, потертости, жухлости. Как бы Бухара аутентичная, но уже тронутая стариной, покрывшаяся патиной и историей. И вот это замечательная гамма, сочетание песочного жухлого цвета и голубой лазури — колорит бухарских мечетей. Затем свет чудесный. Когда Аладдин проваливается в пещеру, свет как бы имитирует поднявшийся столп пыли — очень красиво: такой зернистый, осязаемый свет. Свет-крупа. Плюс восточная хореография очень приличная, не эстрадная и музыка этническая, а не эстрадная. Декорация-трансформер. Сперва нам кажется, что просто висят тряпки — две полоски, а потом эти тряпки, оказывается, имеют второй этаж и по верху можно ходить, они могут изгибаться под углами, менять конфигурацию, располагаться на всех "этажах" сцены. В общем такой настоящий "Зиновий Марголин" - попытка сделать в детском жанре мюзикловую зрелищную сценографию-конструктор.

Дом актера. "Бытие № 2" Никиты Рака. К сожалению, ничего хорошего сказать не могу. И всё понимаю, что эксперимент, что крайне тяжело играть и ставить Вырыпаева в Красноярске, и тяжело выживать молодым, и рискованая постановка. Но увы — всё играется мимо смысла. И подлинность заменяется театральностью, штампами, игрульками, немотивированными несмешными шуточками и проч.  Это про театр, а не про суть. Артисты не понимают смысла текста. Образность не складывается в метафору. Модно-выпендрежно. Серьезнее надо, господа, и все получится.

Железногорск. Закрытый город, "заколюченск". ЗАТО Росатома. Каждое утро ехали и проходили через КПП. Построенный единым решением идеальный сталинский Город Солнца. Похож на сюжет рассказа Юза Алешковского "Маскировка". Здесь два театра — оперетты, который мы не смотрели, и куколки. Кукольный театр бедный, но очень активный с неутомимым директором. Из-за проблем с финансированием и изоляцией от большой земли, театр вынужден работать на внутренний рынок, но очень хочет вырваться на внешний. Оттого три спектакля — для пионеров; веселенькие, про дружбу, про песенки, с яркими флюоресцентными красками, песни радости и счастья. Иллюстративно-скучные спектакли. И один — просто чудо. "Сказки на лавочке" Евгения Пермякова — спектакль в жанре кукольного капустника. Игровая, импровизационная стихия. Артисты дурачатся, шутят, живут какой-то очень внутренней своей жизнью, куражатся, смеются над собой. Сюжет — все сказки смешались между собой в один пельмень, и невозможно разобраться ни в чем. Смешные куклы, смешные образы. Даже невозможно описать — просто праздник актерской свободы, сарказма, самоиронии.

Норильск. Самый интересный город и самый тяжелый театр. Мы не нашли взаимопонимания с руководством, обсуждения были резкими, нервными и в Норильске всё закончилось почти что скандалом. Два спектакля худрука показались очень слабыми. "Собаки" Сергиенко — просто за гранями профессии, спектакль, идущий под гул ничего не понимающих детей - и "Кабала святош" — матовая, неживая костюмная драма, ЖЗЛ про Мольера. Запомнился Людовик Сергея Игольникова — улыбающийся жестокой улыбкой Моны Лизы, насмешливый и агрессивный Арлекин и сумрачный, пепельный Мольер Сергея Ребрия — Пьеро-жертва. Третьим спектаклем был "Вишневый сад" Линаса Зайкаускаса. И вот случай — видно, что на премьере спектакль был в самом деле хорош, но совершенно развалился за полгода. Актеры "не держат" сухую, литовскую форму и разошлись на истерики, слезы, бытовуху. Почему так кричат? Почему все припадочные? В четвертом акте кричать устали, и на усталости сыграли очень здорово. Есть яркие мизансцены — со школой прибалтийской. Мизансценирование, свет. Интересный Епиходов, Шарлотта. Варя кидает Пете галоши не его, а явно маленького сына Раневской — как напоминание о трагедии. И жутко прямо становится — калоши мертвого ребенка. В шкафу все прячутся от дождя — все герои умещаются в одном шкафу. Гаев — такой советский инженер в серой беретке, с авоськой. Варя и Аня — такие перелетные птицы, похожи на птиц, носят друг друга на хребте. Епиходов имитирует самоубийство, потому что только это может остановить мерзотный цинизм Яши и Дуняши. Только призрак смерти может остановить хохот пошляков.

Павел Руднев, pavelrudnev.livejournal.com

Назад к списку статей