БОГ УМЕР, АНГЕЛЫ ВЫЖИЛИ.
19 февраля 2018 г.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТЕРБУРГА И ОБРАТНО

«Леонид Андреев. Дни нашей жизни». Красноярский драматический театр им. А. С. Пушкина.

Режиссер Олег Рыбкин, художник Игорь Капитанов

Кажется, пришло время писать о театре Леонида Андреева. Театре писателя, когда-то истерически знаменитого, ныне забытого. Не то чтобы прочно забытого, а хуже — писателя неопределенного статуса. Изученный вдоль и поперек филологами, заслуживший наконец академическое — многотомное, отменно откомментированное — собрание сочинений, но так и не реабилитированный в общественном сознании. Автор, не разжеванный, не проглоченный, не поставленный на полку классиков русской литературы рядом с Чеховым и Толстым. Да и не похороненный толком — после всех перезахоронений лежит он на Волковом кладбище под чужим памятником, сбоку от главной аллеи Литераторских мостков, и кто сегодня помнит, где она — могила Леонида Андреева?

Оборвавшаяся рано, внезапно, вне родины жизнь отъявленного врага большевизма, призывавшего иноземцев «формировать батальоны», дабы вторгнуться на русскую землю, смести большевиков, установивших… тьму на всей территории России… «Если бы вы знали, как темна ночь над нами, слов нет, чтобы рассказать об этой тьме». Эта-то «тьма» и жила в нем до последнего часа.

Жила и другая тьма. «Тьма» — написанный о захлебнувшейся русской революции 1905 года величайший рассказ, где эсер-бомбист тонул в темном сознании обычной городской проститутки и, сраженный силлогизмом «Стыдно быть хорошим, когда я плохая», предавал и товарищей, и саму идею беспощадной борьбы за свет.

Жила еще одна тьма — бесконечного сарая, в которой терялись уходящие в глубину ряды «мертво-неподвижных ног» расстрелянных бунтовщиков. И предрассветная — откуда тянуло висельным холодом и куда уходили парами приговоренные к смерти. И еще — «густая осенняя» — «грязных глухих переулков», где ждал и дождался пули андреевский губернатор. Андреев писал о первой русской революции как ее непосредственный свидетель и даже сочувствующий эсерам участник. Приветствуя февральские события 1917-го, уже летом возненавидел большевиков и наутро после Октябрьского переворота уехал из петроградской квартиры на свою виллу в Ваммельсуу (ныне поселок Серово на Карельском перешейке), и далее он проклял революцию и ее зачинщиков в последнем романе «Дневник Сатаны». Таким образом, Леонид Андреев — «пел» русскую революцию, что называется, pro et contra.

…А мы-то, мы с вами получали революцию из рук великого русского авангарда, где она — свет, она — воспетая, увековеченная Малевичем, Мейерхольдом, Маяковским, Поповой, Родченко, Эйзенштейном и Татлиным, она — очищенная, сияющая, яркая, энергетичная — выливалась на нас яростно атакующими чугунное кружево толпами на площадях, радовала глаз зигзагами пятен, кубов и линий, она громоздилась ритмической лесенкой «Левого марша» и скатывалась вниз кубарем ИльБаЗай.

И все же в канун столетия победы оной вспомнили об Андрееве. То есть и Маяковский, и Всеволод Вишневский объявлены в юбилейной афише. Но что-то сомкнулось — с Леонидом Андреевым. С Андреевым, писавшим когда-то Немировичу-Данченко: «Следуя за поганым временем, уже давно Художественный валится в яму душевного спокойствия, культивирует художественную и идейную тишину — ибо что такое Тургенев, Островский, Грибоедов, „Трактирщица“ и Мольер, как не культ тишины, исповедание безобидности и застоя? И уже давно он превратился бы в „бывший театр“, в художественное болото, если бы вы не вздернули его на дыбы Достоевским, и частью — малою, конечно, Андреевым…».

И здесь, конечно, если говорить об авторе, то не о биографии, не о дискурсе или стиле, а именно о «вздернуть на дыбы». И в этом отношении спектакль Олега Рыбкина и спектакль Андрея Могучего — по Андрееву — неожиданно вошли в диалог. Не стилистически, конечно, не статусно — смыслами. Оба они в какой-то мере — о тьме. Тьме, из которой рвались к свету наши прадеды и прапрадеды. О той — психической, физической, душевной, духовной исторической боли, что забыта, но не изжита. Да, как это ни старомодно звучит, Андреев волновал здесь как комплекс идей, а вовсе не как эстетический заряд. Могучего волновал человек на грани социального взрыва. Рыбкина — ницшеанский человек на русской земле.

В основе обоих спектаклей — литературные композиции. У Рыбкина — сделанный самим режиссером дайджест по трем пьесам и трем рассказам Андреева. У Могучего (автор композиции — Светлана Щагина) — по «Губернатору» с вкраплениями из еще двух рассказов и реплик пьесы «Царь Голод» плюс — отдельные фразы из «Капричос» Гойи. Фразы, конечно, уже не помнятся. Но мрачная и причудливая атмосфера спектакля задерживается в памяти надолго. Серые лица сидящих вдоль рампы участников Пролога… Номерная структура «Губернатора» тоже отчасти напоминает о переворачиваемых лист за листом офортах прославленного арагонца. И вот что интересно: близко к тексту изложенный сюжет о том, как губернатор убил и его за это убили, театр делает увлекательным и даже притягательным шоу (сценография Александра Шишкина, костюмы Сергея Илларионова), мрачный рассказ оборачивается здесь кассовым коротким спектаклем, что тоже заставляет вспомнить о Гойе, который был способен затащить публику на самые душераздирающие картины, будь то «Расстрел Мадридских повстанцев…» или «Бедствия войны…».

Красноярский драматический театр, напротив, уже самой афишей «Леонид Андреев. Дни нашей жизни» (и далее следует долгое перечисление вошедших в спектакль названий: «Жизнь человека», «Екатерина Ивановна», «Мысль», «Мои записки» и т. д.) — нерасчетливо предлагает публике на несколько часов погрузиться в далекий от ее насущных забот мир, отправиться в долгое и многотрудное путешествие по идеям, фобиям и страстям многочисленных героев полузабытого писателя прошлого века. Внешне неброский и отчасти даже неловкий спектакль: какие-то вытянутые и круглые окна-витражи на заднем плане, столы, накрытые белыми тканями, светящиеся шары на подозрительно напоминающих кресты столбах, лесенки с ажурными решетками, исторические платья, передники сестер милосердия, пиджаки и тюремные робы (сценография Игоря Капитанова, костюмы Елены Турчаниновой) — длится более трех часов, первый же акт — из-за того, что состоит из больших смонтированных кусков «Катерины Ивановны», «Дней нашей жизни» и «Мысли», — производит впечатление бесконечной завязки. Восприятие по ходу дела все больше дробится, но не становится фрагментарным, здесь все же ощущается композиция большой формы — как будто горизонтальный срез огромного дома, где проживают дни своей жизни странные персонажи. Сюжет спектакля можно сравнить с лабиринтом, и те, кто идет по его пока еще неплохо освещенным тропам, да и те, кто с интересом, скукой или раздражением наблюдают за ними, не знают или забыли, что в глубине и во тьме прячется Минотавр.

Оставим за скобками пролог и эпилог из «Жизни человека», все эти многозначительные «человек родился!», «человек умер!» — бессмысленный, а потому дежурный, на мой взгляд, привет символизму… Но вот муж из ревности стреляет в жену: ох, какая же это сцена… Выстрел депутата Стибелева (Данила Коновалов) в Катерину Ивановну (Екатерина Соколова) задает, как сказал бы Станиславский, «правильный тон» всему дальнейшему действию. Довольно сложно определить этот тон, Стибелев и Алеша, его младший брат (Станислав Линецкий), находятся в каком-то судорожном диалоге, тут же неприкаянно что-то лепечет случайный Алешин гость — студент Фомин (Владимир Абакановский). Нелепость, неправдоподобие, глупость произошедшего играются легко, эта сцена и написана, и поставлена почти как комедийная, режиссер как будто усиливает эту взвинченную нелепость, порой доводя едва ли не до водевиля. Преступление — выстрел (промах, но все же покушение на жизнь) в невинную женщину — не повлечет за собой наказания: в финале эпизода циничный друг — Коромыслов (Яков Алленов) ловко снимет «ситуативную коллизию» и увезет убийцу в кабак.

«Преступление без наказания» — драматургическое ядро композиции Рыбкина — будет воспроизводиться во всех «тропах» лабиринта, все идущие по нему преступники и/или грешники в той или иной степени избегнут приговора суда. Автор композиции выбирает именно тот андреевский материал, где персонажи, совершив преступление, не хотят и/или не видят смысла за него платить.

Здесь нет никакого «осовременивания», никаких аллюзий на «дни нашей жизни». На сцене люди и дни той — предреволюционной — эпохи. Множество сложенных в инсценировку историй: здесь и убивший своего друга Керженцев (Владимир Пузанов), и зарезавший собственную семью математик (Василий Решетников), и торгующая телом дочери мамаша-сладкоежка (Галина Цыганкова), влюбленный в эту девушку-проститутку (Анна Богомолова) студент Глуховцев (Никита Косачев), пьющий горькую за одним столом с покупающим ее любовь подпоручиком (Виталий Козырев), — усиливают друг друга, постепенно складываясь в концептуальное зрелище. Во втором акте каждый из «преступивших черту» героев становится своего рода извращенцем: укрывшийся в доме скорби Керженцев чувствует непреодолимое желание встать на четвереньки и выть, депутат Стибелев молча и покорно «отращивает» рога, наблюдая как его «добрая Катя» одаривает собой все мужское население пьесы, а освободившийся из тюрьмы математик тратит наследство отца на строительство частной тюрьмы самых строгих правил, дабы заключить туда себя самого: «при закате солнца наша тюрьма прекрасна».

Выжимки из андреевских пьес, как ни странно, работают сегодня гораздо лучше, чем подробно проигранные «Катерина Ивановна» или «Дни нашей жизни». Возможно, высокая интенсивность внутренней жизни героя, так называемый «панпсихизм», и не предполагает долгих «чеховских посиделок», это драматургия «взрывов», почти что комикс. Во всяком случае, выигрывают в спектакле Рыбкина именно такие — высокие по эмоциональному градусу и сжатые по действию сцены. Материя андреевской прозы переведена в основном драматическим способом, даже когда персонаж «читает» текст, его окружают немые «слушатели», за исключением одного эпизода — кульминационного.

Тут режиссер намеренно рвет ткань спектакля, вводя своеобразный зонг. Невинная читка «по ролям» раннего андреевского рассказа «Ангелочек» — собственно, и есть прыгнувший из тьмы Минотавр. История о бедном мальчике и подаренном ему на елке «у богатых» ангелочке из воска, наивный текст, издевательски, так по-андреевски обнажающий мысль спектакля, читает, обращаясь в прямо зал, Алексей Исаченко, пожилой актер… Читает, по ходу дела все больше погружаясь в душу Сашки, что «не сознавал, какая тайная сила влекла его к ангелочку, но чувствовал, что он всегда знал его и всегда любил, любил больше, чем перочинный ножичек, больше, чем отца, чем все остальное». Впервые в спектакле между актером и персонажем — понятная даже самому наивному зрителю дистанция. И это сразу создает между сценой и залом невероятное напряжение. И напряжение — не вполне драматического, а, скорее, брехтианского свойства: публика не столько переживает, она — думает. Рассказ о гибели ангелочка — превращении повешенной на печку игрушки в бесформенный воск — «отбрасывает тень» на перипетии всех персонажей, осмысливая и одновременно обессмысливая их судьбы: Бог умер, живите сами. Кто не знал, тот догадался, кто не догадался — почувствовал: растаявший ангелочек Леонида Андреева и умерший Бог Фридриха Ницше соединились в спектакле Олега Рыбкина наивно, эмоционально, концептуально. Мысль о невыносимой тяжести бытия пусть несколько сентиментально, но все же «вздернула на дыбы» красноярского зрителя. «И чудилось погибшему человеку, что он услышал жалеющий голос из того чудного мира, где он жил когда-то и откуда был навеки изгнан».

Петербургский театральный журнал